Неточные совпадения
Слетелися
семь филинов,
Любуются побоищем
С
семи больших дерев,
Хохочут, полуночники!
— Я
больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Дом был
большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею
семьей.
Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал, что, сколько они ни пытались, они не могли нанять
больше сорока, тридцати
семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а
больше нет. Но всё-таки он не мог не бороться.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в
семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё
больше и
больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения
семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился и не поверил бы этому. Он не мог поверить тому, что то, что доставляло такое
большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская
семья,
К гостям усердие
большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
Раскольников тут уже прошел и не слыхал
больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в
семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в
семь часов вечера, останется дома одна.
Мне кажется, что у меня было два отца: до
семи лет — один, — у него доброе, бритое лицо с
большими усами и веселые, светлые глаза.
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и в красоте не откажешь, вмещает около
семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько. В тихом-то трудолюбии
больше геройства, чем в бойких наскоках. Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
—
Большой, волосатый, рыжий, горластый, как дьякон, с бородой почти до пояса, с глазами быка и такой же силой, эдакое, знаешь, сказочное существо. Поссорится с отцом, старичком пудов на
семь, свяжет его полотенцами, втащит по лестнице на крышу и, развязав, посадит верхом на конек. Пьянствовал, разумеется. Однако — умеренно. Там все пьют,
больше делать нечего. Из трех с лишком тысяч населения только пятеро были в Томске и лишь один знал, что такое театр, вот как!
Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за
большим рабочим столом, человек
семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок,
большой кудрявый человек, подсвистывая песне.
Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать
семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв «
большой шлем», от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.
— И потом еще картина: сверху простерты две узловатые руки зеленого цвета с красными ногтями, на одной — шесть пальцев, на другой —
семь. Внизу пред ними, на коленях, маленький человечек снял с плеч своих огромную,
больше его тела, двуличную голову и тонкими, длинными ручками подает ее этим тринадцати пальцам. Художник объяснил, что картина названа: «В руки твои предаю дух мой». А руки принадлежат дьяволу, имя ему Разум, и это он убил бога.
С летами она понимала свое прошедшее все
больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение,
семи лет, и нечего было ей желать
больше, некуда идти.
Чего ж надеялся Обломов? Он думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно
больше, тысяч, например, шесть,
семь; что дом еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
Обломов обедал с
семьей в три часа, только братец обедали особо, после,
больше в кухне, потому что очень поздно приходили из должности.
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь, в день рублей
семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под
большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
Получая, без всяких лукавых ухищрений, с имения столько дохода, сколько нужно было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры, с
семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать
больше.
Райский молча рассматривал его. Марк был лет двадцати
семи, сложенный крепко, точно из металла, и пропорционально. Он был не блондин, а бледный лицом, и волосы, бледно-русые, закинутые густой гривой на уши и на затылок, открывали
большой выпуклый лоб. Усы и борода жидкие, светлее волос на голове.
— Жалко Марию. Вот «Гулливеровы путешествия» нашла у вас в библиотеке и оставила у себя. Я их раз
семь прочла. Забуду немного и опять прочту. Еще «Кота Мура», «Братья Серапионы», «Песочный человек»: это
больше всего люблю.
И только на другой день, на берегу, вполне вникнул я в опасность положения, когда в разговорах об этом объяснилось, что между берегом и фрегатом, при этих огромных, как горы, волнах, сообщения на шлюпках быть не могло; что если б фрегат разбился о рифы, то ни наши шлюпки — а их шесть-семь и
большой баркас, — ни шлюпки с других наших судов не могли бы спасти и пятой части всей нашей команды.
От Гонконга до островов Бонин-Cима, куда нам следовало идти, всего 1600 миль; это в кругосветном плавании составляет не слишком
большой переход, который, при хорошем, попутном ветре, совершается в семь-восемь дней.
— Теперь все… Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать
семь лет, то есть немного
больше, чем даром. Кажется, вся эта компания — подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы.
Было уже
семь часов и смеркалось, когда Алеша пошел к Катерине Ивановне, занимавшей один очень просторный и удобный дом на
Большой улице.
От Тугулу Бикин делает довольно
большой изгиб к югу, затем поднимается к северо-западу и потом уже все время течет на запад. Ниже Тугулу в Бикин впадают: справа — речки Дзахали, Дзамацигоуза (где отпечатки лошадиных копыт на грязи), Мадагоу (
большая падь
семьи Да), Саенгоу (Шаньянь-гоу) (козья долина), Дагоу (
большая долина), Рхауза и Цамондынза; слева — Хубиа-са (Чуб-гу-цзай — место, где появляются черви) и Дауден (по-китайски Даянгоу —
большая солнечная долина).
Главное достоинство Павлова состояло в необычайной ясности изложения, — ясности, нисколько не терявшей всей глубины немецкого мышления, молодые философы приняли, напротив, какой-то условный язык, они не переводили на русское, а перекладывали целиком, да еще, для
большей легкости, оставляя все латинские слова in crudo, [в нетронутом виде (лат.).] давая им православные окончания и
семь русских падежей.
Не вынес
больше отец, с него было довольно, он умер. Остались дети одни с матерью, кой-как перебиваясь с дня на день. Чем
больше было нужд, тем
больше работали сыновья; трое блестящим образом окончили курс в университете и вышли кандидатами. Старшие уехали в Петербург, оба отличные математики, они, сверх службы (один во флоте, другой в инженерах), давали уроки и, отказывая себе во всем, посылали в
семью вырученные деньги.
Итак, наконец затворничество родительского дома пало. Я был au large; [на просторе (фр.).] вместо одиночества в нашей небольшой комнате, вместо тихих и полускрываемых свиданий с одним Огаревым — шумная
семья в семьсот голов окружила меня. В ней я
больше оклиматился в две недели, чем в родительском доме с самого дня рождения.
Княжна была живою и чуть ли не единственною связью множества родственников во всех
семи восходящих и нисходящих коленах. Около нее собирались в
большие праздники все ближние; она мирила ссорившихся, сближала отдалявшихся, ее все уважали, и она заслуживала это. С ее смертью родственные
семьи распались, потеряли свое средоточие, забыли друг друга.
Отец Фогта — чрезвычайно даровитый профессор медицины в Берне; мать из рода Фолленов, из этой эксцентрической, некогда наделавшей
большого шума швейцарско-германской
семьи.
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба,
больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо видеть иной раз возле Грановского, поглощенного своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных
семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
Человек, прикрепленный к
семье, делается снова крепок земле. Его движения очерчены, он пустил корни в свое поле, он только на нем то, что он есть; «француз, живущий в России, — говорит Прудон, — русский, а не француз». Нет
больше ни колоний, ни заграничных факторий, живи каждый у себя…
Чувство изгнано, все замерло, цвета исчезли, остался утомительный, тупой, безвыходный труд современного пролетария, — труд, от которого, по крайней мере, была свободна аристократическая
семья Древнего Рима, основанная на рабстве; нет
больше ни поэзии церкви, ни бреда веры, ни упованья рая, даже и стихов к тем порам «не будут
больше писать», по уверению Прудона, зато работа будет «увеличиваться».
На другое утро я стоял на балконе часов в
семь, послышались какие-то голоса,
больше и
больше, нестройные крики, и вслед за тем показались мужики, бежавшие стремглав.
Мужики презирали его и всю его
семью; они даже раз жаловались на него миром Сенатору и моему отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень
больших запросах денег за требы, в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и послали отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
Античная
семья ведет естественно за собой античное отечество с своим ревнивым патриотизмом, этой свирепой добродетелью, которая пролила вдесятеро
больше крови, чем все пороки вместе.
Это завтрак
семьи, а глава семейства довольствуется
большой кружкой снятого молока, которое служит ему и вместо завтрака, и вместо чая, так как он, вставши утром, выпил только рюмку водки и поел черного хлеба.
Это был худой, совершенно лысый и недужный старик, который ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную
семью в
большой дисциплине.
А так как деревни были по
большей части мелкие, то иногда приходилось из-за одного или двоих прихожан идти пешком за
семь или более верст.
В некоторых помещичьих
семьях (даже не из самых бедных) и чай пили только по
большим праздникам, а о виноградном вине совсем было не слышно.
В ее усадьбе он и жил на краю
большого села, в котором скучилось несколько мелкопоместных
семей.
Воскресные и праздничные дни тоже вносили некоторое разнообразие в жизнь нашей
семьи. В эти дни матушка с сестрой выезжали к обедне, а накануне
больших праздников и ко всенощной, и непременно в одну из модных московских церквей.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не
больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей
семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Собственно говоря, Аннушка была не наша, а принадлежала одной из тетенек-сестриц. Но так как последние
большую часть года жили в Малиновце и она всегда их сопровождала, то в нашей
семье все смотрели на нее как на «свою».
Сердце Пустотелова радостно бьется в груди: теперь уж никакой неожиданности опасаться нельзя. Он зорко следит за молотьбой, но дни становятся все короче и короче, так что приходится присутствовать на гумне не
больше семи-восьми часов в сутки. И чем дальше, тем будет легче. Пора и отдохнуть.
Что касается до нас, то мы знакомились с природою случайно и урывками — только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir [пикник (фр.).] и отправлялась всей
семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был
большой пруд, и происходила ловля карасей.
Повторяю: так долгое время думал я, вслед за общепризнанным мнением о привилегиях детского возраста. Но чем
больше я углублялся в детский вопрос, чем чаще припоминалось мне мое личное прошлое и прошлое моей
семьи, тем
больше раскрывалась передо мною фальшь моих воззрений.
В нашей же
семье я всегда чувствовал неблагополучие, неприспособленность к жизни, надлом, слишком
большую чувствительность.
Кипяток в
семь часов разливали по стаканам без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом — огромный медный чайник с заваренным для колера цикорием. Кухарка (в мастерских ее звали «хозяйка») подавала по куску пиленого сахара на человека и нарезанный толстыми ломтями черный хлеб. Посуду убирали мальчики. За обедом тоже служили мальчики. И так было во всей Москве — и в
больших мастерских, и у «грызиков».